NICO-CHAN

Глава 1: Каменный мешок

 

 

– В этой ледяной пустыне и жил Кай, названный брат Герды. От стужи он совсем побелел, хотя сам не чувствовал холода – ведь у него вместо сердца был кусок льда. А такое сердце не чувствует ничего – ни радости, ни грусти, ни тепла, ни мороза… – подросток подтянул колени к груди и тихо засмеялся. – А что, было бы совсем неплохо – никогда не чувствовать холода… Это было бы здорово, особенно здесь.

Он сидел один на полу слабо освещенной камеры в подвале полуразрушенного здания. Из одежды на нем остались лишь футболка, когда-то белая, и светло-серые хлопковые брюки – когда он очнулся, туфли и носки пропали.

Прошло около недели с тех пор, как замок из песка, который он называл своей жизнью, испытал первый настоящий удар – слово «семья», которое по значимости для него стояло выше слов «Бог» и «совесть», в одночасье перестало существовать.

 

Это случилось прекрасным солнечным днем в середине июня… В этом году он снова просил у матери разрешения вернуться на каникулы домой, в Германию, но снова получил отказ, щедро приправленный ее слезами и уговорами остаться в Италии. Формально это не было отказом, но, как все французы, она никогда не говорила прямо. О том, что она хочет сказать, нужно было догадываться, вычленяя из пустой болтовни то, о чем она умолчала и как отреагировала на упоминание о чем-либо. Что-то вроде: «Домой? О, Габриэль, конечно, ты можешь вернуться, когда только захочешь! Я тоже так соскучилась по тебе, я так хочу тебя увидеть! Наверняка ты снова вырос и стал еще красивее… Наконец, я смогла бы обнять тебя! Восемь лет, Габриэль, – подумать только! Восемь лет! Я так тебя люблю и так страдаю от того, что мы не можем с тобой увидеться! Не проходит ни одной минуты, когда бы я не вспоминала тебя: каким ты был, когда уезжал а Лондон, каким приезжал к родителя Йохана… А помнишь, как им приходилось запирать тебя, потому что ты все время рвался ко мне?.. Я так виновата перед тобой, я не смогла защитить тебя… Ты знаешь, в последнее время эти странные люди снова крутятся возле нашего дома… Я так устала от этого… Мне страшно; но еще больше я боюсь за тебя! Никто не знает, где ты, и сейчас ты в безопасности, но как только ты появишься здесь… Я не смогу сомкнуть глаз! Вдруг снова покушение?!.. О, Боже! Если с тобой что-то случится, я этого не переживу! Я не смогу жить дальше, зная, что не смогла защитить своего сына!» И так далее. Конечно, как хорошему сыну, ему не оставалось ничего иного, как убедить ее, что не станет подвергать свою жизнь опасности и снова проведет все лето в Генуе или на Корсике.

 

 

Однако придерживаться своего обещания оказалось сложнее, чем его дать. Все его однокурсники разъехались по домам, а город наводнили шумные толпы туристов. То здесь, то там слышалась иностранная речь. Английский, французский… и немецкий. «Aber Vati! Komm mit! Mama sagt, Ich darf nicht allein ins Meer gehen» или «Wir sind in Italien, probiere das echte Carbonara oder Lasagne! Weißwürste wirst du in München essen» – доносилось со всех сторон, смешиваясь с местными «Stasera vado al cinema. Andiamo insieme o hai qualche progetto per stasera?» и «Per favore, mi porti un bicchiere di vino rosso» – и последние казались куда понятнее и привычней…

____________________

/нем. «Ну папа! Пойдем! Мама говорит, что мне нельзя одному заходить в море», «Мы же в Италии, попробуй настоящую карбонару или лазанью! Колбаски будешь есть в Мюнхене!». Итал. – «Сегодня вечером я иду в кино. Пойдемте вместе, или у вас планы на вечер?», «Пожалуйста, принесите мне бокал красного вина»./

____________________

 

Восемь лет не видеть дома было тяжело, но вдруг осознать, что считаешь иностранцами тех, кто говорит на твоем родном языке, оказалось невыносимо.

Общение не было для него проблемой: прожив по четыре года сначала в Британии, а затем в Италии, он говорил на этих языках так же хорошо, как на немецком; чуть хуже знал французский – с ним когда-то занималась мать. Но сейчас он особенно остро ощущал, что ему не хватает не только конкретных людей и знакомых мест, но и того склада ума, отрывистой манеры речи, способности говорить именно то, что хочешь сказать, а не плести из формальных фраз кружево скрытого подтекста…

 

До двенадцати лет он все же бывал в Германии. Он не видел дома, но приезжал на лето к родителям отца в пригород Мюнхена. Тогда эта необходимость вызывала у него скорее отчаяние, чем радость: все его друзья оставались в Британии, после Лондона люди раздражали своей прямотой, и в городишке совершенно нечего было делать. Как глуп он был! И вскоре лишился и этой последней связи с домом. Будут ли теперь те места, люди и их привычки родными ему? Здесь, в Италии, он не чувствовал себя дома, потому что и был иностранцем, но остался ли он немцем?

Габриэль испугался. До сих пор у него всего-то и было – надежда, что когда-нибудь он вернется домой. Будет ли теперь это место его [i]домом[/i]?

 

В тот же вечер он собрал чемодан, предупредил соседа по комнате, что возвращается домой, и взял билет на самолет до Берлина.

Он не боялся заказывать его на свое имя – от Билла Рейнхарта, кем он был когда-то, сейчас не осталось даже имени. Вильям Габриэль Рейнхарт-Д’Эйри, сын Йохана Рейнхарта и Франсуазы Рейнхарт – было записано в его документах при рождении; второе имя и часть фамилии были даны лишь в знак уважения к его аристократичному прадеду по материнской линии – Габриэлю Роберу Д’Эйри, но это имя никто не знал и до смерти отца не использовал. Сейчас же, в колледже и среди знакомых, его все знали только как Габриэля Д’Эйри.

Что до его внешности… Он уехал в Лондон в восемь лет. Позднее, в одиннадцать, после первого похищения, несколько его фото появились в прессе, но сейчас… Ему было почти шестнадцать, детская припухлость сошла, лицо вытянулось, как и он сам, волосы потемнели, а кожа после четырех лет на побережье стала золотисто-бронзовой. Он предполагал, что только мать теперь могла бы узнать в нем собственного сына. Те же, кто хочет получить за него выкуп и следит за домом, не будут представлять для него угрозы, если он не станет там появляться, а просто снимет квартиру или комнату где-нибудь подальше…

Именно этот план он и воплотил, но дальше все пошло наперекосяк.

 

 

Он снял уютную квартирку на самой окраине, и первые три дня наслаждался тем, что просто был среди людей, гулял по городу, рассматривал достопримечательности. Конечно, после Рима и Венеции Берлин не мог поразить его ни изысканностью архитектуры, ни особенной атмосферой старины, но это был его родной город, и все здесь – парки, соборы, улицы напоминали ему о его детстве, о прогулках с матерью и отцом. И, словно преступника на место преступления, его тянуло к дому. Первое время он боролся с собой, зная, что рискует, и что, если его заметят из дома или те, кто за домом следит… ему не позавидуешь в любом случае и, скорее всего, похитители окажутся гуманнее. Но это было сильнее его, поэтому однажды утром он надел светлую футболку и брюки, чтобы еще сильнее оттенить цвет кожи, бейсболку с изогнутым козырьком и солнечные очки, закрывающие пол-лица; закрыл квартиру и, взяв с собой лишь немного денег, отправился в центр.

 

 

 

Да, это был прекрасный солнечный день в середине июня, воскресенье. Раньше по воскресеньям они с отцом и матерью, вернувшись из церкви, переодевались и в полдень шли гулять в парк – зимой с санками, а летом с роликами или с велосипедом. Теперь отца не было, а сам Габриэль был далеко, но он часто задавал себе вопрос: ходит ли его мама в парк, и если да, то с отчимом или одна? Помнит ли она об этих прогулках? Скучает ли по ним? Почему-то это казалось ему важным.

 

Он пока не набрался смелости подойти прямо к дому и сидел на скамейке автобусной остановки, недалеко от парка, когда со стороны своего дома заметил идущую в его сторону семью. На том расстоянии, на котором он сидел от них, он не мог видеть выражения их лиц или черты, но даже отсюда было видно, как они счастливы. Девочка не старше трех лет в светло-розовом нарядном платьице важно шагала впереди, размахивая чем-то, издали напоминавшим куклу, и постоянно оглядывалась, чтобы убедиться, что родители не отстают. Женщина с вьющимися каштановыми волосами до плеч, одетая в строгое серое платье, шла рядом с мужем, державшим ее за руку и не сводившим глаз с нее и с девочки, во второй руке мужчина держал детский самокат. Вот он окликнул вырвавшуюся вперед дочь – она подбежала, протягивая к нему руки. Он передал женщине самокат, подбросил девочку в воздух, ловя ее, и понес на руках. До Габриэля донесся радостный детский смех. Он отвернулся. Смотреть на это чужое счастье оказалось тем больнее, что его – теперь уже несбыточная – мечта сбывалась у кого-то другого.

 

Зачем он пришел сюда? Зачем вообще приехал? Он думал, что скучает по городу и по людям, а приехав, сразу почувствует, как заполнилась пустота в душе… Он ошибся. Там, в Италии, где ничто не напоминало ему о доме, не думать о потерянной семье было легче. Там никогда не было его отца, и можно было легко забыть о том, что его больше нет и здесь. Там никогда не было его матери, и он не думал каждую минуту о том, что она где-то совсем рядом, в десятке километров от него, так же как и он, страдает от невозможности увидеть его… Он не очень хорошо знал своего отчима, но когда-то тот был лучшим другом его отца, и наверняка они смогли бы подружиться и стать семьей. Они могли бы тоже, вот так же, все вместе ходить в парк и вместе смеяться и… Может быть, это того стоило – рискнуть и вернуться домой? Вот прямо сейчас пойти туда и сказать, что больше никуда не поедет? Что остается [i]дома[/i]. Существуют ведь системы безопасности, охрана, водитель – живут же как-то другие дети обеспеченных родителей со своими семьями… Самокат, врезавшийся в его ногу, прервал его мысли. Девочка, за которой он недавно наблюдал, не удержала равновесие и упала. Габриэль бросился помочь ей и вздрогнул, услышав за спиной знакомый голос с легким французским акцентом:

 

– Зайка-зайка, ну почему ты меня никогда не слушаешь? – с легким упреком произнесла [i]она[/i].

Габриэль побледнел и выпрямился. В голове пронеслись сотни извинений и оправданий. Он подготовил их на всякий случай, хотя и не ожидал, что он так скоро представится. И тем более не ожидал, что упреки начнутся с его детского прозвища. Он медленно повернулся и уставился на женщину перед собой… Но она смотрела не на него. Нежно улыбаясь и укоризненно качая головой, она присела перед плачущей девочкой.

 

– Ну не плачь, не плачь. Принцессы не должны плакать всерьез, иначе распухнет нос и покраснеют глаза, – она подняла на Габриэля взгляд и виновато улыбнулась. – Простите, пожалуйста, что испачкали Вас. Может быть, мы можем Вам чем-то помочь, мы живем здесь недалеко… – она оглянулась на супруга, который уже доставал из бумажника деньги, протягивая юноше.

– Это Вам за беспокойство. Еще раз простите, пожалуйста. Если мы можем сделать для Вас что-то еще…

 

Габриэль сделал шаг назад, качая головой, не желая верить и не желая принимать от них помощь.

– Вы бледны. Вам плохо? – женщина поднялась, вглядываясь в его лицо.

 

Очки и бейсболка все еще были на нем, и он схватился за козырек, глубже натягивая его на лицо, опасаясь, что сейчас она узнает его. Но она лишь удивленно смотрела на него. Он перевел взгляд на отчима, а затем на девочку. Не могло быть сомнений в том, что это их дочь – у нее были такие же темные волосы и упрямо сжатые губы, как у отца, а глаза были голубые – как у матери. Это была его сестра, о которой ему почему-то забыли сообщить. И никакой опасности вокруг, ни охраны, ни бандитов. Они просто шли в парк в воскресный день.

Только втроем.

 

Габриэль повернулся, оставляя их позади, и пошел, не разбирая дороги.

От него просто избавились – стучало в голове. Не было и нет никакой угрозы и никаких похитителей, иначе девочка не отходила бы ни на шаг от родителей и не наезжала на незнакомых людей, за спиной Бертолли маячил бы телохранитель, а гулять они ездили бы в частные сады… От него просто избавились…

 

 

Он долго еще ходил по улицам, хотя и сам не смог бы вспомнить, где именно, пока ноги не принесли его к его бывшему дому. Солнце уже село, в окнах уютно горел свет. А он просто стоял и смотрел на них, держась за решетку ограды – может быть, час, а может и больше. И это было последнее, что он помнил из того дня.

Очнулся он уже в подвале.

 

 

– Целыми днями Кай сидел на ступеньках трона у ног Снежной королевы, перебирая плоские ровные льдинки и выкладывая из них окоченевшими руками различные фигуры. Эта игра называлась «игрой холодного разума», и ему казалось, что на свете нет ничего важнее этого занятия. И все потому, что вместо сердца у него был кусок льда, а видеть ему мешал осколок кривого зеркала. Только одно слово, которое ему особенно хотелось сложить у него не выходило. Как давно это было? Восемь лет? Всего восемь? А кажется – восемьдесят, – он прислонился затылком к холодным влажным камням стены, невидящим взглядом глядя вверх. – Как все глупо получилось… Меня увозили из дома ради того, чтобы обеспечить безопасность, а я готов был рискнуть всем ради того, чтобы вернуться домой. Правду говорят – бойтесь своих желаний. Две недели назад я был бы рад отдать несколько лет жизни за то, чтобы провести каникулы в Берлине – и вот я провожу их здесь... и нескольких лет жизни уже, кажется, тоже лишился, – он безрадостно рассмеялся.

 

Света из коридора проникал сквозь зарешеченное окошко в двери. Его с трудом хватало, чтобы рассеять кромешную тьму – сама камера не освещалась ни днем ни ночью. Хотя для этого места время суток не играло никакой роли, да Габриэль и не пытался следить за временем – заняться все равно было нечем. Разве что думать.

Только сейчас он уже не знал, что думать о своей семье.

До этого все казалось таким простым и понятным… Сын богатых родителей и наследник крупной компании – не было ничего удивительного, что на него покушались и пытались похитить. После почти увенчавшейся успехом попытки его спрятали еще надежнее. «И еще дальше от дома», – подсказало что-то внутри.

Так все и выглядело до того самого момента, пока он не встретился со своей семьей.

 

Оказалось, что замок, в котором он собирался жить, был построен из песка, с утренним приливом его смыло в море – и стало ясно, что сам Габриэль абсолютно беззащитен перед правдой. Она всегда была рядом, он просто не хотел ее замечать.

Все было бы таким понятным, не будь этого подвала.

 

Первые часы после того, как очнулся, Габриэль корил себя за то, что дурно думал о матери и отчиме. Он обвинил их во всех смертных грехах, в то время как вся их вина состояла лишь в том, что они не знали, как рассказать ему о сестре. И ведь он отреагировал именно так, как они, наверняка, опасались, потому и молчали. Он вообразил, что они предали память его отца, что бросили его самого, а они всего лишь научились жить вместе. Разве это плохо, что они нашли в себе силы любить друг друга? Они ничего не забыли, всего лишь не стали и дальше жить прошлым. Разве он хотел, чтобы его мать была несчастной, живя с нелюбимым человеком? Конечно, нет! Он ведь и сам думал, что они могли бы подружиться с отчимом – это ведь не значило бы, что тот занял в его сердце место отца! Раз за разом Габриэль мысленно распинал себя за то, что засомневался в них, за то, что не разобрался и подверг себя опасности, за то, что разрушил их спокойную жизнь, и сейчас они, наверняка, беспокоятся о нем, ищут, пытаются скорее собрать деньги… Он не представлял, как сможет теперь смотреть им в глаза.

 

 

Но прошел день. А за ним и второй... За Габриэлем никто не приходил. Его лицо не снимали его на видео, голос не записывали на диктофон, хотя это должно было произойти в течение первых суток. Габриэль забеспокоился. Что-то могло пойти не так? Слишком большая сумма? Или?.. Он, конечно, повел себя глупо, но ведь все равно он оставался ее сыном... О нем словно забыли, только охранники два раза в день приносили еду и воду и уносили тарелки нетронутыми обратно.

 

Чтобы не думать о худшем Габриэль стал внимательнее приглядываться к месту, где находился, и его все чаще охватывала дрожь. Слишком мало это походило на временное пристанище: слишком надежны были стены, слишком безнадежно выглядело все вокруг. В прошлый раз его держали в номере старого мотеля – ради одного-двух дней перед обменом никто не заботился о поиске неприступных стен; сейчас же это напоминало казематы средневековой крепости, и для полного сходства здесь не хватало только крыс. Ни один звук не проникал сюда извне, и – Габриэль не сомневался в этом – ни один не выходил наружу.

Вся камера была семь шагов вдоль и пять поперек. Здесь не было ни стула, ни кровати, и все время ему приходилось проводить на голом полу. Выспаться на жестком ложе не получалось, поэтому он лишь дремал урывками, ненадолго забываясь, и большую часть времени проводил пялясь в темноту. Каждый час, прошедший в напряженном размышлении и непонимании, казался бесконечным. Он снова и снова задавал себе одни и те же вопросы – и не мог найти разумного объяснения, почему спустя столько времени он все еще здесь?

 

 

 

К вечеру пятого дня – по крайней мере Габриэлю казалось, что это был вечер – в его камеру в очередной раз вошел охранник с ужином. Это был здоровенный детина под два метра ростом и в полтора центнера весом, с хмурым лицом, обезображенным шрамами не то после болезни, не то после хорошей драки. И вот, рассматривая в неясном свете из коридора эти шрамы, Габриэль вдруг осознал, что за ним никто не придет. Охранники не прятали лиц за масками и не завязывали ему глаза, чтобы он не опознал их – его не собирались отпускать. От этой внезапной догадки в груди похолодело.

За него не пытаются получить выкуп? Что тогда им нужно?

Ничего обнадеживающего в голову не приходило.

 

Расстроенный Габриэль перевел взгляд на охранника, уже собиравшегося уходить, и вдруг вскочил, отстраненно успев лишь поразиться собственной безрассудности. Голова закружилась от резкого подъема и голода, но это не остановило его.

– Постойте! – выкрикнул он, хватаясь за стену, и замер, заметив, что мужчина остановился. – Только не подумайте, что я не оценил по достоинству выделенные мне… – он начал по привычке с обычной в его кругу вежливости, но замолчал, увидев, как охранник прищурился и, сложив руки на груди, и несколько раз хрустнул шеей, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому. Действительно, учитывая здешние удобства, такое начало больше походило на изощренное издевательство, чем на вежливую болтовню перед тем, как перейти к сути дела, и Габриэль решил не развивать эту тему. – Скажите, долго меня еще собираются держать здесь?

– Пока Тони не вернется.

– И когда это случится?

– Для тебя было бы лучше, чтобы это вообще не случилось, – ухмыльнулся верзила.

– Почему?

– Потому что, кроме него, никто из нас не убивает детей без личных причин и не будет с этим связываться, а у Тони к тебе интерес.

– Ко мне?

– К твоей смерти.

 

Если можно было побледнеть еще сильнее, то сейчас было самое время. Габриэль и сам уже понял, что выпускать его не собираются, но одно дело подозревать, а другое – слышать это собственными ушами.

– А… почему он хочет меня убить?

Охранник дернул плечом, будто это было само собой разумеющимся.

– Кто-то печет хлеб, а кто-то убивает людей – у каждого свое дело.

– И все же, – Габриэль сглотнул, – когда он должен вернуться?

– Кто знает… Как с другими делами разберется. Может, через месяц, а может, через неделю. Не спеши на тот свет, поешь лучше, а то не доживешь до его прихода. И умирать сытым не так тошно, – он протянул мальчику то, что принес.

 

Преодолев несколько шагов, разделявших их, Габриэль с отвращением взял у него миску. Вблизи эта дрянь выглядела еще хуже. И пахла отвратительно. Возможно, его вырвало бы на месте, если бы в желудке оставалось еще хоть что-то. Он попробовал вынуть из тарелки размокший хлеб, но тот развалился в руках. Что ему теперь делать?

Он не ел ничего с того самого злополучного дня. Не то чтобы у него был аппетит, но силы уходили, третий день его тошнило от голода, ужасно болела голова и скручивало живот. Этого все еще не было достаточно, чтобы прикоснуться к тому, что лежало в тарелке, и поверить, что это можно есть. Но сколько еще пройдет времени, прежде чем он станет набрасываться на любую пищу как на самую любимую и желанную? Сколько еще пройдет времени, прежде чем, забыв о гордости и достоинстве, он станет вылизывать эту миску с прокисшими помоями или испражняться в то ведро, что за эти дни никто и не подумал вынести? Когда запах его собственного немытого тела станет перекрывать все прочие «ароматы» в камере? И когда, наконец, он утратит человеческий облик и последние крохи уважения к себе, ожидая, пока Тони соизволит вернуться и прикончить его?

Вот что может быть куда хуже смерти.

 

 

– Я вернусь за посудой позже, – сообщил уже закрывавший дверь охранник.

Габриэль сжал зубы и зажмурился.

– Постойте! – снова окликнул он его. – Всего одна просьба. Я хотел попросить… Можно мне соли? Пожалуйста.

Охранник хмыкнул и ушел, но через минуту вернулся, протягивая ему открытую пачку соли.

Габриэль тщательно посолил бурду в тарелке и поднял глаза на охранника.

– Большое спасибо… Не могли бы вы передать от меня Тони… – взгляд его остановился на противоположной стене.

– Передать Тони?.. – наклонился охранник ближе.

– Да… Передать Тони… вот это, – он аккуратно одел миску на голову охранника, даже не пытаясь отойти или защититься, глядя, как отвратительная масса сползает по лбу и щекам мужчины.

 

Тот не произнес ни одного слова и не сделал ни одного лишнего движения. Казалось, его реакция была инстинктивной – не сжимая руки в кулак, он ударил наотмашь так, что Габриэль отлетел в угол, но сильная рука почти сразу же подняла его за шиворот, а вторая ударила в живот. Раз, затем второй, вышибая из него дух.

«Ну вот и все», – пронеслось в голове. В глазах помутилось, на шее стальной хваткой сомкнулись пальцы, приподнимая его над полом. «Если я ошибся, вообразив предательство самых близких мне людей, то заслужил это. Теперь не придется смотреть им в глаза… Если же нет… возвращаться все равно не к кому…».

 

– Я могу свернуть твою тощую цыплячью шею двумя пальцами, но сначала я хочу знать, чего ты этим добивался?

 

Габриэль не ответил. Даже если бы он смог восстановить дыхание и выдавить из себя что-то, кроме хрипов, то не стал бы делать этого.

 

– Я сказал, что не убиваю детей без личных причин, но ты, похоже, пропустил это мимо ушей и просто напрашиваешься на… – он вдруг резко замолчал.

Габриэль открыл глаза, хотя и не помнил, как закрывал их, и встретился в полутьме взглядом с мужчиной. Видимо, тот нашел в его взгляде то, что искал, потому что вдруг резко отпустил его, и мальчик, не удержавшись на ногах, упал. Окинув его тяжелым взглядом, мужчина повернулся, чтобы уйти, но Габриэль, видя, что тот не собирается заканчивать начатое, собрал последние силы и закричал:

– Трус! Не можешь даже ответить на оскорбление! Ты должен заставить меня заплатить!

Охранник обернулся.

– Это ты трус. И тебе никто ничего не должен. Бывают вещи и пострашнее, чем посидеть пару дней в подвале. Тебя еще никто не тронул, а ты, как брошенная девица, сам спешишь расстаться с жизнью. Ты не имеешь на это права, пока жив. Только когда смерть сама придет за тобой, можно заставить ее заплатить за это… – он мрачно смерил парня взглядом. – А не разменивать свою жизнь на плевок в лицо тому, кто первым подвернулся под руку… кто даже не враг тебе, – сказав это, он вышел, оставив Габриэля лежать на полу.

 

С тех пор ему перестали приносить еду, только воду и иногда хлеб, но разбрасываться ими было неразумно.

 

 

 

 

Случай узнать, что может быть хуже, чем "посидеть пару дней в подвале" представился уже на следующий день.

 

Тони вернулся и привез с собой еще одного пленника.

Габриэль не видел их – все происходило в другой камере – зато прекрасно слышал. Вот уже несколько дней оттуда доносились приглушенные голоса и звуки ударов. И иногда тишина. Такая, что хуже самых отчаянных криков. Но слышал он только Тони и его людей, и если бы они не продолжали допрос, Габриэль решил бы, что незнакомец уже мертв. Его глубокий бархатный голос с чуть насмешливыми интонациями он услышал только в первый день в нескольких фразах, среди которых удалось разобрать «напрасно потратите свое и мое время». До сих пор тот день оставался самым ужасным из всех, проведенных Габриэлем в этом подвале. Он не знал, как долго продолжалась та "беседа", но казалось, ей не будет конца.

Узника пытали. Из доносившихся фраз становилось ясно, что речь шла о каком-то препарате, рецепт которого тот знал. Габриэль сидел, сжавшись в углу, зажимая уши ладонями, и старался отвлечься, но голоса все равно проникали в его сознание.

– «HChA»… Этот препарат Рейнхарт назвал «HChA»… вспомнили такой?..  ну ничего, вы вспомните… некуда спешить… Мы можем держать вас здесь вечность…

 

Габриэлю показалось, что кровь застыла в его жилах в тот момент, когда он понял, что тоже знает этот препарат. Тогда, почти четыре года назад, для него это было лишь развлечение, способ скоротать время, пока был заперт в комнате отца... Этот рецепт был одним из немногих во всем лабораторном журнале, для которого потом удалось достать ингредиенты и не требовались особые условия... Да и при его проблемах со сном лекарство оказалось очень кстати, поэтому он периодически готовил его для себя. Могли ли его тюремщики знать об этом? Габриэль не был уверен, что смог бы сохранить рецепт в секрете, если бы его "спросили" как следует. Да и какой смысл был хранить в секрете снотворное? Но к нему в тот день так и не пришли. И на следующий – тоже.

 

 

Сколько бы Габриэль ни вслушивался в тишину за пределами камеры, он не мог различить ни стона, ни движения. Возможно, узник был без сознания, или на этот раз его все же… Об этом думать не хотелось, так что теперь мальчишка развлекал себя тем, что вспоминал сказки, которые ему когда-то рассказывал отец. В его исполнении они звучали иначе, чем в оригинале. Научившись читать, Габриэль был разочарован, не найдя в «Снежной королеве» свой любимый отрывок, но он так часто просил отца рассказать ее, что сам мог слово в слово воспроизвести с любого места. И это было лучшее, что он мог придумать, чтобы не раздумывать о будущем или о том, как скоро к его соседу снова придут. И придут ли? Может быть, теперь наступит его черед?..

 

– А между тем Снежная Королева часто говорила ему: «Если ты сложишь это слово, я отпущу тебя на волю и подарю весь мир и пару коньков в придачу»…

 

Габриэль тяжело вздохнул.

– Я бы сложил это слово... Только нас ведь все равно никто не отпустит.