NICO-CHAN

Глава 8. Люка

 

 

Nigra in candida vertere

Превращать черное в белое

 

 

Том... убил своего брата?

Это знание не укладывалось в голове. Габриэль был уверен, что Том любит своего брата. С чего он так решил? Может быть, потому что Тони слишком старался разыскать его, чтобы использовать для торга, иначе какой смысл брать в заложники того, кто для Тома ничего не значит или кого он не станет спасать?..

Габриэль чувствовал, что мыслей в его голове становится слишком много и ему все труднее было сохранять стройность мыслей.

Но тогда выходит, Том с самого начала знал, что поиски Тони бесполезны, и мог бы молчать до самого конца. Он мог бы просто не обращать ни на что внимания, особенно если он действительно сам...

Но Том не молчал. Он начал защищать Габриэля, пытался спасти его, готов был начать работу над этим препаратом прямо в том подвале ради незнакомого ему мальчика.

Убийцы ведь так не поступают?

Том говорил, что бросил врачебную практику и пошёл в фармацевтическую компанию, чтобы спасти брата, чтобы вылечить его. Он не хотел его смерти. Зачем тогда... Как?..

Озноб от вдруг посетившей его догадки стал медленно подниматься по спине Габриэля. Не может быть. Может быть, Том убил своего брата не нарочно? Что если он просто ошибся? Что если он неверно рассчитал формулу или дозу и его брат умер из-за этой ошибки.

Габриэль чувствовал, как сердце бьётся о ребра, и его эхо, казалось, отдается в ушах. Он не был уверен, что нашел бы в себе силы жить дальше, если бы сам допустил такую ужасную ошибку. Если бы по его вине погиб человек. Дорогой ему человек.

Не к месту появилась мысль, что он должен ещё серьёзнее отнестись к своей помощи Тому в приготовлении антидота... если только возможно ещё серьёзнее. Но... ведь если даже Габриэль понимает, насколько важно быть внимательным и аккуратным, то Том, как учёный, это понимал тем паче. Наверняка, прежде чем дать брату, он сотни раз всё высчитывал и перепроверял - на мышах, на кроликах, на ком угодно. И уже немного узнав Тома, берущего нашатырь с собой на прогулку "на всякий случай", Габриэль не сомневался, что Том страховался на разные случаи. Том не мог не понимать, чего ему может стоить невнимательность.

Тогда, может быть, он просто не мог всё предусмотреть. Это мог быть несчастный случай, ужасное совпадение, роковое стечение обстоятельств. Только Лауэн, если Габриэль вообще хоть что-то понял о нём, не стал бы искать себе оправдание, что бы ни стало причиной. Он во всем винил бы себя. Неудивительно, что Том не боялся Тони и молча переносил всё, что бы с ним ни делали. Возможно, он считал, что заслуживает этого.

 

Мысль о том, что Том мог желать смерти своему брату, Габриэль даже не рассматривал. Всё, что он знал о нём, начиная с подвала и заканчивая их переездом, противоречило ей. Том мог казаться резким и даже жестоким, мог говорить неприятные вещи, мог делать вид, что ему всё равно, но каким он хотел казаться и каким был на самом деле, - были две совершенных противоположности. Габриэль почему-то был уверен, что стоило лишь позвать, стоило сказать, что ему больно, страшно или холодно – и Том был бы здесь. Он поил бы его бульоном, гладил по голове, давал лекарства, не спал бы всю ночь, чтобы быть рядом, если вдруг Габриэль проснется. Разве так поступают убийцы? Не в каждой семье так заботятся друг о друге, как заботился Том о чужом мальчишке.

 

Почему он делал это?

Видел в Габриэле своего брата?

Пытался так искупить вину за его смерть?

 

В груди Габриэля неприятно кольнуло. Конечно, он в любом случае должен быть благодарен, независимо от того, какие причины были у Тома поступать так, но... От этого почему-то становилось больно, как будто его в чем-то обманули. Как будто ему дали надеяться, что важен он сам по себе, в то время как это были лишь долг или дань чьей-то памяти.

 

 

Тома не было ни на кухне, ни в кабинете. Его не было и в его комнате, куда Габриэль тихонько постучал, прежде чем войти. Он уже начал беспокоиться, когда не нашёл его и в гостиной – последней ещё не проверенной комнате, и вдруг заметил, что дверь на террасу приоткрыта. Том сидел на одной из скамеек, чуть запрокинув голову навстречу согревающему его лицо солнцу. Его глаза были закрыты. Ветер играл с длинными светлыми прядями, и если бы не это, его сходство с безжизненной статуей было бы полным, даже кожа казалась полупрозрачной, как белый мрамор.

Габриэль тихонько сел рядом и накрыл его вцепившиеся в скамейку пальцы своими. Рука Лауэна была ледяной.

- Как его звали?

Том медленно открыл глаза. Взгляд его был направлен прямо на солнце, но он не жмурился.

- Люка.

- Я похож на него?

Том чуть приподнял брови, будто этот вопрос удивил его и, немного погодя, его губы украсила слабая улыбка:

- Нет. Совсем не похож. Кроме нелюбви к вьющимся волосам.

Габриэль тоже заулыбался, отчего-то чувствуя, что ему стало легче, и в то же время сразу закололо в носу.

- Ты должен был обходить меня за милю после того, что я сказал, а ты сидишь рядом и улыбаешься, я слышу это, - Том повернулся, будто хотел посмотреть ему в глаза. - Ты совсем сумасшедший, удивительный не-ребенок, ты это знаешь?

Габриэль улыбнулся ещё шире:

- Вам было бы скучно без меня.

Он помолчал немного, а потом попросил:

- Расскажите о нём. Пожалуйста.

Том снова закрыл глаза и поднял лицо к солнцу, сведя брови:

- Он был старше тебя на пару лет, но в нём никогда не было даже половины твоей взрослости. С самого детства он часто болел, поэтому ему всегда уделяли много внимания, но ещё больше он требовал сам. Он не давал мне учиться, пока я не перечитывал ему половину сказок к тому времени, когда он, наконец, засыпал. Он любил забрести ко мне в комнату и поснимать этикетки со всех пробирок и банок с реактивами, а я потом по несколько недель это всё восстанавливал. В детстве он кидал в меня кашей, когда я пытался его накормить, а потом и в пятнадцать иногда отказывался есть, если я не хотел кормить его с ложки. Ему нужно было придерживаться определенной диеты и есть по часам, но в этом на него никогда нельзя было положиться, зато он потом приходил ко мне и говорил, что я плохой врач, раз до сих пор не вылечил его. Или, объевшись сладкого, возмущался, что от моих лекарств ему только хуже, но других врачей он к себе не подпускал, - на губах Тома появилась болезненная улыбка. - Он совершенно не переносил боли, боялся шприцев и вида крови, и наверняка Тони сам пожалел бы, что похитил его, окажись он на твоем месте. Я не уверен, знал ли он, что макароны не растут на деревьях или как подойти к плите, чтобы зажечь газ... Он никогда не оставался один, даже на полчаса. Он был совсем не похож на тебя.

 

По щекам Габриэля катились слезы. Он еще крепче сжал руку Тома, прошептав:

- Мне жаль...

Услышав его голос, Том настороженно обернулся:

- Габриэль?

- Простите, - на этот раз ему не удалось удержать всхлип, и, вскочив со скамейки, он почти бегом бросился в дом.

 

 

Он услышал всё, что хотел, и даже больше. Том не убивал своего брата, что бы там ни произошло, и как бы ни считал он сам. С такой улыбкой не рассказывают о тех, кого хотят убить. Вероятнее всего, всё было именно так, как и подумал Габриэль - просто и одновременно ужасно. Какая-то случайность, ошибка мироздания, ответственность за которую Том взвалил на свои плечи. Габриэлю уже не нужно было знать, как именно это произошло, и он не знал, что сейчас чувствует. С самого начала было глупо предположить, что Том мог убить кого-то, тем более брата. И Том точно не видел в Габриэле Люку, даже не пытался проводить параллели, пока сам Габриэль его не спросил; но слушать, с какой любовью Том говорил о нем, было больно, и еще больнее осознавать, что эти живые теплые чувства до сих пор живы в его душе к человеку, которого больше нет.

Габриэль склонился над раковиной, пытаясь смыть не желающие останавливаться слезы. Вряд ли он мог бы объяснить из-за чего именно сейчас плакал. Это была какая-то невообразимая смесь, которой нужно было время, чтобы улечься. Обида за Тома, потерявшего дорогого ему человека и винившего себя в его смерти; обида за Люку, который, судя по всему, был взбалмошным и доставлял всем немало хлопот, но которого Том любил и который был слишком молод, чтобы умирать; и к этому примешивалось сожаление, что у самого Габриэля никогда не было такого брата, как Том. Но сейчас он был жив, а Люка - мертв, и отвратительнее всего Габриэль чувствовал себя из-за того, что какая-то его часть где-то очень глубоко внутри радовалась этому, зная, что иначе Том, как бы Габриэль его ни упрашивал, не задержался бы с ним даже на день, объяснив, что хочет быть рядом со своим братом.

 

 

Немного успокоившись, Габриэль решил, что нужно вернуться и извиниться за свое поведение. Он умылся и вышел, но искать Тома не пришлось – тот ждал недалеко от двери. Он стоял, прислонившись спиной к стене и закрыв глаза, а на лице застыло отрешенное выражение, от которого Габриэль уже начал отвыкать, и лишь бледность, которая бросалась в глаза даже в полумраке коридора, говорила о том, что чего ему стоила эта невозмутимость. Едва Габриэль переступил порог, Том выпрямился и повернулся.

- Габриэль, прости. Я не хотел тебя расстроить. Не стоило вспоминать об этом, всё уже в прошлом и давно не имеет значения, - проговорил он, словно речь шла о какой-нибудь ерунде, но Габриэль не собирался позволить ему отгородиться.

- Нет, это важно. Сколько бы ни прошло времени, это всегда будет иметь значение, потому что это ваш брат. Я сам спросил об этом, и это я должен просить у вас прощения, - он шагнул ближе. - Простите, что так повёл себя, что сбежал... В последнее время я слишком остро... реагирую на... почти на всё, но это не значит, что мне нужно какое-то специальное обращение. Я хочу знать о вас больше, я хочу лучше вас понимать. Я знаю, что вы здесь только из-за меня, но я бы не хотел всё усложнять больше необходимого. Я не хочу, чтобы вам день за днём приходилось выбирать, что говорить, только потому, что вы боитесь меня расстроить. Я вздрагиваю от громких звуков и готов разрыдаться, когда сам же роняю нож... но это пройдет. Это не значит, что со мной нужно обращаться, как с фарфоровой куклой, - он замолчал на миг, но, глубоко вздохнув, продолжил: - Я бы хотел, чтобы мы с вами стали... ближе.

 

Какое-то время Том ничего не отвечал. Казалось, он просто не знает, что на это ответить. Лицо его по-прежнему оставалось бесстрастным, но теперь Габриэль видел слабые тени отражающихся на нем эмоций. Стоило увидеть их однажды, и теперь казалось, что они были там всегда, нужно было лишь знать, куда смотреть: на тонко подрагивающие крылья носа, на тревожную складку у губ, на бледные щеки...

Габриэль был рад, что нашел в себе силы сказать то, что сказал. Он сам злился на себя за то, что теперь не проходило ни дня, чтобы он не расплакался, хотя не помнил за собой такого с тех пор, как уехал в Лондон. Это становилось дурной привычкой, но ещё хуже было то, что это делало его похожим на капризного Люку и могло лишний раз напоминать Тому о брате. Чего Габриэль не хотел - ни сходства, ни напоминания. И он действительно таким не был. Когда Том сравнивал его и Люку, Габриэлю казалось, что Том говорил об этих отличиях в пользу Габриэля... и даже если это ему лишь показалось, вряд ли Том хотел бы иметь рядом ни на что не способного плаксу.

 

- Ты ждешь от меня слишком много, Габриэль, - наконец, мягко произнес он и отступил на шаг. – Я не могу быть тебе другом. У таких, как я, не может быть друзей. Я не тот человек, за которого ты меня принимаешь.

- Это не правда. Если вы про своего брата, то я вам не верю.

- Но тебе придется. Я убил не только его. Я вовсе не спаситель и не благородный рыцарь, за которого ты меня принимаешь. То, что было у Тони... Прежде до такого не доходило, но я ожидал, что рано или поздно это случится. То, что он говорил о нашей с ним схожести - правда, я мало чем отличаюсь от него. И я не буду прятаться всю жизнь. Рано или поздно я вернусь в лабораторию. И тогда тебе будет угрожать опасность. Тебя будут считать моей слабостью. Ты видел, с каким упорством они пытались найти моего брата, теперь будут пытаться найти тебя.

 

Габриэль прикрыл глаза, радуясь, что Том не может увидеть его лица:

- Меня схватили до того, как мы с вами познакомились. Не думаю, что в этом смысле мне есть что терять. И учитывая, что вы защищали меня почти с самого начала, и вам о слабостях тоже поздно заботиться.

Том выпрямился, отступил еще на шаг и отвернулся.

- От слабостей никогда не поздно избавиться, - ровно проговорил он.

Габриэль долго смотрел на обращенный к нему профиль и, шагнув вплотную к Тому, прижал его ладони к своему горлу.

- Тогда избавьтесь. Просто сверните мне шею. Никто не станет меня здесь искать, и никто не знает, где мы. Или, может, вам принести нож? Тони не колебался бы ни секунды! Тони вообще не озаботился бы моей участью, и не надо мне говорить, что вы такой же!

 

Голос Габриэля звенел, но слёз не было. Пальцы Тома подрагивали на его шее, глаза с расширенными зрачками смотрели прямо перед собой. Еще какое-то время он не двигался, а затем медленно переместил руки на затылок Габриэля и притянул его к себе, позволяя уткнуться лбом себе в плечо.

- Я снова тебя расстроил. Прости.

- Я же сказал, что не рассыплюсь, - пробормотал мальчишка, прижимаясь к нему еще сильнее.

Тепло Тома, идущее из-под тонкой ткани рубашки, и его запах заставляли расслабиться и вымывали из разума неприятные мысли. Если бы только можно было так остаться стоять навсегда, ни о чем не думая, не беспокоясь, потому что больше ничего не было нужно. В эти мгновения у Габриэля было всё, чего он хотел. Том тоже не торопился его отпускать. Его подбородок упирался Габриэлю в макушку, а пальцы лениво поглаживали шею и перебирали волосы, отчего по спине бежали мурашки.

 

 

 ***

 

- Думаю, уже поздно. Не хочешь перекусить?

- Можно. Хотите чаю с бутербродами? Я сейчас принесу.

Габриэль уже давно сам хотел предложить, но не мог заставить себя встать. После того разговора они перешли в гостиную, чтобы подумать над списком книг, которые нужно приобрести для работы. Вначале сосредоточиться стоило труда. Том хотел проверить его знания, а мысли Габриэля были заняты самим Томом, а не ответами на его вопросы. Но тот был терпелив, повторял, менял формулировки, задавал наводящие вопросы, объяснял то, в чем Габриэль чувствовал себя неуверенно, и вскоре Габриэль позволил втянуть себя в разговор. Они устроились на диване, полулежа и почти обнявшись, по крайней мере Том не делал попытки убрать руку с плеч Габриэля, а Габриэль тем паче не возражал, пристроив голову у Тома на плече. В таком положении его почти не беспокоила спина и дрожать он почти перестал, а Том слишком увлекся, чтобы обращать внимание на время, и беседа затянулась. Когда Габриэль бросил взгляд на часы, было уже начало одиннадцатого.

 

Он разлил чай по чашкам и откупорил крышку темно-коричневой бутылочки. Снотворного оставалось на несколько приемов. Если так и продолжать делить на двоих, то не больше, чем на пару дней. Он прикрыл глаза, устало потер висок и наклонил бутылочку, наблюдая как по темно-коричневой поверхности начинают разбегаться круги от столкновения с лекарством.

 

- Держите.

- Спасибо.

Габриэль уселся рядом, дождался пока Том сделает глоток из своей чашки и заговорил:

- Том, можно я спрошу?

- Спроси.

- Есть ли какая-то причина, по которой вы хотите вернуться в лабораторию, кроме поиска формулы?

Лицо Тома застыло, пальцы сжимающие чашку побелели, и он медленно опустил её на подлокотник дивана.

- А этой причины недостаточно? - спросил он подчеркнуто незаинтересованно.

- Я в нее не верю.

- Почему?

- Я мог бы поверить в научный интерес, но только не такой ценой, как... – он оборвал сам себя, не желая называть своими именами то, что произошло. - И вы не из тех, для кого деньги - это главное. Да, это одна из крупнейших компаний в Европе, но мне кажется, вам это не нужно.

- А что мне нужно?

 

Габриэль опустил голову и искоса посмотрел на Тома:

- Месть?

Тот медленно выдохнул, бессознательно обводя ободок чашки:

- Иногда ты чересчур проницателен.

Габриэль знал, что ступает по тонкому льду, но хотел узнать правду. Было не совсем честно спрашивать Тома об этом после того, как на него постепенно начало действовать снотворное, но этот вопрос был слишком важен. Он собирался вручить Тому формулу и вместе с ней всё, что у него было. Он имел право знать, что Том собирается с этим сделать.

- Это... того стоит? - прошептал он.

Том долго молчал, и когда Габриэль уже решил, что не получит ответа, заговорил:

- Ты ещё слишком юн, чтобы пережить это, но попробуй представить, что будешь чувствовать, если в вдруг пропадет смысл твоего существования? Если всё, к чему ты много лет стремился, вдруг перестанет иметь значение?

Габриэль сглотнул и обхватил себя руками за плечи. То, о чем говорил Том, было ему даже слишком знакомо. Он знал, что значит год за годом терпеть, ждать, надеяться и готовиться к тому, что однажды ты займешь положенное тебе место в семье, в компании, в жизни. И так же хорошо знакомо ему было в одну минуту осознать, что места там для тебя больше нет. И, возможно, никогда не было.

Тем временем Том продолжал:

- Идя на работу в "Бертолли и Рейнхарт", я не думал влезать в их разборки. Меня интересовала только наука и как её использовать, чтобы помочь моему брату. Он с детства был моей заботой. Со старшими братьями и сестрой у него была слишком большая разница, они уже не жили с нами, когда родился Люка. Родители тоже не могли или не хотели уделять ему столько внимания, сколько требовалось. Большую часть времени он проводил с сиделками или со мной, но посторонние не могли его вытерпеть долго, даже за большие деньги. Я всегда знал, что он под моей ответственностью. Я, конечно, этого не хотел. Я сначала терпеть его не мог, злился, ругался с родителями, с сиделками, с ним, но, кроме меня, до него никому не было дела. Им не пренебрегали, но ему требовался специальный уход. Мне пришлось начать следить, что ему дают, что он принимает, что ест, как гуляет и от чего ему плохо. Невозможно больше пяти лет наблюдать за больным и не привязаться к нему. Или ничего не знать о болезни. К пятнадцати годам я так в этом преуспел, что познакомился практически со всеми известными эндокринологами в Германии и их методами лечения. Не могу сказать, что я был как-то особенно одарен, просто для них это была лишь работа, они приходили и уходили, а Люка оставался, и когда он не мог встать с постели, когда плакал, - это была моя проблема, а не их. Я сам изучал всё, что мог найти о его болезни: научные труды, в которых поначалу не понимал и трети; исследования, в которых латыни было больше, чем немецкого; истории болезней и осложнения. Когда зашёл разговор о моём колледже, вышел скандал. От меня ждали, что я стану юристом, как все в нашей семье, а я столько знал о медицине, что глупо было бросать на полпути... Я хорошо отучился и пошёл в магистратуру, параллельно началась лечебная практика. И через какое-то время я понял, что со всеми своими знаниями и учёной степенью я ничем не могу ему помочь. Я могу выписать рецепт, могу назначить диету, но я не могу его вылечить.

Тогда я оставил госпиталь и перешел в фармацевтическую лабораторию.

"Бертолли и Рейнхарт" никогда не славилась высокими зарплатами, зато они предоставляли широкое поле для научных исследований и брали почти всех с более менее приличным резюме. Видишь ли, когда от результатов твоей работы зависит, как долго будет жить твой брат, ты иначе относишься к своим обязанностям. Результаты моей работы не заставили себя ждать, но принесли мне вовсе не любовь и признание коллег. К сожалению, я был достаточно глуп, чтобы их игнорировать, пока ни стало слишком поздно.

Мне тогда едва исполнилось двадцать три. У моих коллег был большой опыт лабораторной работы, а у меня было куда лучшее представление, что произойдет если те же опыты ставить на живом организме. Я многого не знал, но это меня никогда не останавливало. Я работал как проклятый и проводил немыслимое количество опытов чуть ли не круглосуточно. Но мне иногда нужно было спать, а без присмотра мои опыты часто заканчивались... непредсказуемо. Я начал подозревать, что кто-то саботирует мои эксперименты, тогда мне предложили двух ассистентов. Естественно, я старался, чтобы о моей непричастности к гонке за формулой было известно как можно большему кругу людей, однако кто и когда верил кому-либо в той лаборатории? Меня не раз пытались отравить. Чтобы ты понимал, в "Бертолли и Рейнхарт" это не редкость, но смерти относительно редки, потому что, - Том криво усмехнулся, - настоящий самурай всегда начеку. Но одна из попыток закончилась плохо. Была моя очередь дежурить, но вечером Люке стало плохо, и один из ассистентов остался вместо меня. Я нашёл его утром у моего стола, посиневшим от асфиксии. Ночью ненадолго отключалась вытяжка, возможно тогда и пустили газ. В отчете полиции значилось несоблюдение техники безопасности, но это самое нелепое объяснение, которое только может быть, потому что в его организме было обнаружено около восьми разных ядов, ни с одним из которых мы не работали. Зато некоторые из них были компонентами снотворного, и после этого в лаборатории ни у кого не осталось сомнений, что я работаю над формулой.

 

Том надолго замолчал. Габриэль хмуро слушал, не перебивая, но всё сильнее сжимал руки в кулаки. Если бы он услышал эту историю до своего заключения в подвал, он наверняка бы уже бегал по комнате взад-вперед, негодуя на человеческую подлость, кричал бы, что полиция написала отписку и необходимо было нанять независимых экспертов, подключить прессу, провести должностное расследование, вычислить убийц. Сейчас он знал, что тому парню ещё повезло: смерть от удушья наступает не позже, чем через семь минут, а у человеческой подлости нет конца. Эту гидру можно победить только отрубив ей сразу все головы, и если эта компания все же когда-нибудь станет принадлежать ему, он об этом позаботится.

- А что со вторым ассистентом? - спросил он, когда стало понятно, что Том не торопится продолжить.

Рука Тома, лежащая на подлокотнике, побелела. Том и сам был бледен, но голос был ровным.

- Второй ассистент... проработал со мной еще восемь месяцев. Вначале я проверял его, дублировал опыты, менял пробирки, подписывал их кодами, так что он никогда не знал, что в них. Но все было чисто, и со временем между нами появилось что-то вроде доверия.

Ты знаешь, что лаборатории заключают с добровольцами контракты и платят за то, что те соглашаются испытывать на себе препараты? Такой контракт был заключен с моим братом, точнее с нашими родителями, поскольку он был несовершеннолетним, но не ради денег. Всё, что я создавал, я делал ради него, а от разработки лекарства до запуска его в производство может пройти несколько лет, пока всё одобрят и утвердят. Моей целью было избавить Люку от необходимости принимать лекарства постоянно, а он в то время пил шесть препаратов, четыре из которых были нужны, чтобы сглаживать побочные действия двух других. За полтора года мне удалось улучшить два основных, чтобы они не вызывали те побочные эффекты, а затем я создал свой, совершенно новый препарат. Я колол ему его на протяжении четырех месяцев и, если он не наедался чего попало, всё было прекрасно. Обычно я отвозил домой сразу по десять доз, и в тот раз я, как всегда, всё приготовил и оставил в сейфе. Карточка-ключ была только у меня, но в течение рабочего дня я не прятал её далеко: войти в лабораторию могли только я и мой ассистент, и я часто просил его что-то принести мне из сейфа или поставить туда. Вечером я, как обычно, уколол Люку, пропустив мимо ушей, его непривычно долгие стенания по поводу будущих синяков...

 

Ногти Габриэля впились в ладони и готовы были прорвать кожу, а во рту появился соленый привкус из-за прокушенной губы. Он уже понимал, что услышит дальше, и ему до дрожи хотелось попросить Тома замолчать.

 

- Он был мёртв, когда я утром пришел будить его. Лицо было искажено судорогой - признак резкого падения уровня сахара... Мать не стала даже разговаривать со мной, а отец высказал всё, что думал о моей самонадеянности и гордыне, и увез её в Швейцарию к моим старшим братьям. Я остался один.

Я очень плохо помню те несколько недель. Иногда мне казалось, что я тоже уже умер, вместе с Люкой. Я перестал выходить из дома, перестал ходить на работу. Все мои исследования, все разработки, все планы - всё было связано с ним, и когда его не стало, это всё утратило смысл. Это я вколол ему лекарство, я разработал то, что убило его. Я считал, что из-за меня он был мертв... - он прикрыл глаза, сведя брови, и несколько секунд пытался справиться с дрожью в голосе. - Пока не пришли результаты вскрытия. Сперва я подумал, что в них какая-то ошибка. В организме Люки не было яда в прямом смысле этого слова, но в нём была совершенно безумная смесь гормонов и диабетических препаратов, а я был уверен, что он не принимал ничего, кроме того, что давал ему я. Будучи не в себе после его смерти, я перебил все остававшиеся пробирки и разнес всю комнату, так что уже не мог перепроверить их содержимое, но я побывал в морге, и оказалось, что с анализами всё верно.

Мне нужна была причина, чтобы утром вставать с постели, и она нашлась. Я снова вышел на работу, чтобы понять, что случилось. Я уничтожил все лекарства, которые нужно было передать испытуемым, изготовил новые и стал оставлять подопытных на несколько часов в лаборатории под своим контролем. Ни у одного из них не проявилось ничего подобного. Мой ассистент с непониманием смотрел на сотни новых проб к тем же самым уже испытанным препаратам, но ничего не говорил, и я уже почти начал думать, что просто пытаюсь найти себе оправдание. Но однажды... я вышел после смены и уже на проходной вспомнил, что оставил на столе очки. Я мог обходиться без них в лаборатории, но не хотел так садиться за руль. Пришлось вернуться. Мой ассистент и трое его коллег из соседних боксов рылись в моем лабораторном сейфе. Они искали снотворное, но поскольку всё было подписано кодами, они меняли мои пробирки на свои и переклеивали этикетки, чтобы не было заметно пропажи. Что было в их пробирках я не имею представления, но их не заботило, что на следующих день некоторые из этих лекарств будут введены в ходе испытаний подопытным.

 

Том замолчал. Какое-то время он сидел мрачный и белый, словно мел.

- Без сомнения, то же случилось с лекарством для Люки. Возможно, он заметил, что я время от времени уношу с собой неподписанные образцы, и решил, что вечером их уже не будет, поэтому поменял их днем... - он прикрыл глаза и продолжил уже с закрытыми глазами. - После этого я на самом деле начал работать над снотворным. Почему бы нет? После смерти Люки, у меня не осталось интереса ни к чему, где я мог бы приложить свои знания и талант. Со временем новое исследование захватило меня... Лишить других надежды получить то, ради чего они готовы были убить - разве не интересно? - Его губы растянулись в печальной улыбке: - Люка временами бывал злопамятным, ему бы точно понравилось.

Габриэль неровно вздохнул и тихо спросил:

- Вы убили их?

- Кого?

- Тех, из-за кого умер Люка.

Том вздрогнул и отвернулся.

- Можно сказать, что это был несчастный случай. Когда они вскрыли мой сейф в следующий раз, в одной из пробирок был ядовитый газ. - Он долго не двигался, а затем поднял чашку с остывшим чаем и в несколько больших глотков осушил её. – Они не единственные, кто шёл и идёт к своей цели по трупам. Тони - тому подтверждение. Я не хочу об этом больше говорить, просто не пытайся меня отговаривать.

 

Габриэль опустил голову и спрятал мокрое лицо в ладонях. Он понимал Тома, даже слишком хорошо: он сам был готов терпеть пытки в подвале Тони, но не выдать формулу. Мог ли он винить Тома, что хочет отнять формулу у тех, кто отнял у него брата? Том сдерживал свои чувства, но это не значило, что их нет. Том мог сердиться на Люку, но Том любил его, и его смерть вместо того, чтобы стать после стольких лет забот освобождением, отняла у него близкого человека. Не только его – всю семью.

Габриэль поднял лицо, быстрым движением вытер щеки и произнес как можно ровнее:

– Я не стану вас отговаривать, но пообещайте, что вы не будете пытаться вернуться, пока к вам не вернется зрение.

Том устало потер глаза и поднялся:

– Нет необходимости торопиться. Комиссия проводится раз в два года, и в этом году уже прошла. А теперь прости. Я немного устал, думаю, мне лучше прилечь.

– Конечно, – кивнул Габриэль. – Спокойной ночи.