Глава 18
Нужно носить в себе хаос,
чтобы быть в состоянии родить
танцующую звезду.
(Фридрих Ницше, немецкий философ)
Том сидел на полу гостиной, уставившись перед собой невидящим взглядом.
Из всего сказанного несколько часов назад самое главное, без деталей и мишуры, только сейчас начинало доходить до сознания. Он едва заметно раскачивался, держа в руках телефон, на дисплее которого светилось сообщение от Билла с пожеланием спокойной ночи.
Он сидел так уже третий час и пытался определить, что было бы сейчас правильно и логично чувствовать.
Что он должен был чувствовать? Желание что-нибудь разбить? Сломать? Разорвать? Может быть, он должен был начать рыдать или кричать от бессилия?
Наверно, должна быть боль? Или страх? Может, отчаяние?
Он пытался различить их внутри себя, но не мог.
Хотелось ущипнуть себя, укусить, ударить - должно же быть хоть что-то. Он должен что-то чувствовать! От него ускользает самое дорогое, самое важное, самое необходимое в его жизни, он должен был что-то чувствовать! Но не мог.
Пустота.
Такая пустота бывает, когда заходишь в незнакомую темную комнату, делаешь пару шагов, и слышишь, как их эхо отражается от стен. Ты ничего не видишь, но знаешь, что в этой комнате нет ни мебели, ни ковров, ни людей. Ни души.
Том чувствовал внутри себя огромную темную комнату, в которой нет души.
Он перевел взгляд на тлеющие угли в камине и уставился на них.
Есть не хотелось. Спать не хотелось. Даже напиться не хотелось. И слез не было. И мыслей. И желаний.
Впрочем, одно желание у него все-таки было. Чтобы кто-нибудь ущипнул его, и он проснулся.
Проснулся в квартире Билла, увидел рядом своего гения, его нежную улыбку во сне и подумал, что он слишком много работал в последние дни.
На что он тратил свое время? Бесценное время, которое мог проводить с Ним. Даже сейчас, когда он все знает, вместо того, чтобы быть рядом, он сидит один и не имеет понятия, куда бежать.
Взгляд оторвался от углей в камине и заскользил вверх.
Она, как обычно, была на своем месте, но сегодня не могла с ним говорить. Это была все Она же, с бабочками и морем одновременно, но Она не улыбалась ему и не пыталась успокоить. Сегодня было не так, как случалось, когда она не хотела говорить. Она хотела, но молчала, потому что не знала, что сказать.
Только смотрела… с сожалением.
Том в который раз удивился, насколько хорошо они понимают друг друга.
Как ее зовут? Кто ее создал? Раньше это не интересовало, а сейчас почему-то вдруг стало важно. И почему-то снова появилось ощущение, что она что-то знает, но не договаривает.
Он встал и медленно подошел ближе.
На рельефной поверхности не было ни подписи, ни инициалов. Сняв ее со стены, он осмотрел с обратной стороны. Только номер. Такие номера Симона давала картинам в галерее, чтобы по ним можно было найти их документы. Вернув ее на место, он направился к небольшому комоду, в котором хранились важные бумаги. Свидетельство о рождении Тома, аттестат об окончании школы, документы на дом...
Паспорт к картине нашелся на самом дне. Том открыл его и пробежался глазами, ища название и автора.
«Сегодня». Июнь 2005г.
Б.Каулитц.
Он перечитал еще раз и еще, пытаясь вникнуть в суть двух простых строчек…
Бумага выпала из его рук, и несколько слабых смешков, а затем уже откровенный нервный смех вспугнул тишину комнаты.
Идиот! Какой идиот… Он должен был догадаться…
Никто, никто другой и не мог ее написать!..
Все еще трясясь то ли от смеха, то ли от внезапной дрожи, он опустился на пол, обнимая себя за плечи и утыкаясь лицом в колени.
Июнь 2005... Биллу не было и шестнадцати.
И он не знал, будет ли.
О чем он думал, когда писал ее? «Сегодня».
У него было только «сегодня».
Может быть, в это «сегодня» и должно было случиться то, чего он ждал?..
Или не ждал?
Нет, Билл никогда ничего не ждал.
Он надеялся, что завтра у него тоже будет «сегодня».
Том не знал, сколько так просидел. Когда он поднял голову, в комнате было уже темно.
Камин догорел. Большая полная луна равнодушно светила в окно. Было тихо, только в старых механических часах секундная стрелка сообщала безмолвной комнате, что она еще жива.
Тик-тик-тик-тик…
Он поднялся и, почти не отрывая ноги от пола, побрел в свою комнату.
Здесь было еще тише.
Но луна и здесь не оставляла его в одиночестве, как будто говорила, что она единственная, кто всегда будет с ним, когда другие уйдут.
Он задернул шторы, включил торшер у кровати и сел.
В центре комнаты, так же как и до его ухода, стоял мольберт. В тусклом свете ночника его пейзаж казался убогим.
Это все, чему он научился у Билла? Рисовать печальные пейзажи?
Все, что он чувствовал? Все, что мог дать? Все, что помнил и любил?
Том медленно подошел к нему и сбросил на пол. Чистый лист картона появился на мольберте.
Какие краски были в его жизни? Какие подарил ему Билл?..
До Него был только черный и белый.
Две кляксы прямо из тюбиков появились на полотне. Том начал размазывать их, придавая форму.
Друзья, однокурсники, девочки…
Графика, гитара, вечеринки… Нечеткие образы, размытые фигуры и формы, безликие и однообразные, как его прежняя жизнь, медленно плыли по картону. Все это было в его жизни «до».
А потом появился тот сон и его первый цвет – красный. Цвет роз рядом с черной рубашкой.
На палитру легли оттенки красного и бордового, а на работу – легкие очертания роз…
Вот желто-зеленый и буро-оранжевый – листья, которые Он собирал в парке…
А вот перламутрово-розовый и небесно-голубой, как утро и вечер на Его картинах с кувшинкой…
Темно-синий и жемчужно-желтый – цвет неба и звезд, которые они видели в телескоп…
Грязно-коричневый и нефтяной черный, как осенняя вода в пруду…
Лиловый, пурпурный и фиолетовый, как закат на маяке, и свинцово-серый, как волны ноябрьского моря…
Золотистый, как французское вино, нежный персиковый, как его румянец, и жгуче-кофейный, как его глаза…
Сколько красок, сколько событий, сколько чувств… которые он никогда бы не узнал без Него.
Солнце давно взошло и снова стало клониться к закату, а он продолжал рисовать…
Все, что было, что чувствовал, что пережил и хотел пережить еще много раз. Пережить с Ним, и больше ни с кем. Больше ни с кем это не имело значения, больше ни с кем это не было нужно, больше ни с кем это не было важно.
Больше ни с кем не было так сладко. Больше ни за кого не было так больно.
Наконец, он смог что-то почувствовать…
Он не смог бы сказать, в какой момент рука сама опустила кисть, а он осел на пол, прислоняясь спиной к кровати. Не смог бы сказать, спал ли он, или просто сидел, закрыв глаза и откинув голову на матрас, и сколько времени он так провел.
Часы показывали одиннадцать, а слабый свет, пробивающийся сквозь шторы, говорил о том, что это день.
Том встал на колени, опираясь одной рукой на кровать, поднялся на ноги, провел руками по лицу и повернулся к мольберту, поднимая взгляд на свое творение.
Дыхание перехватило, сердце застучало в висках и ухнуло вниз, разлетаясь на тысячи осколков.
Он стоял и смотрел, а по щекам катились слезы. Картина из гостиной смотрела на него другими глазами.
Только теперь он по-настоящему понял, что такое живопись.
Только сейчас до него дошло, почему раньше его пятна оставались лишь пятнами, когда он пытался повторить «Сегодня» Билла. Это было глупо. Он его не чувствовал. Нужно было переживать то, что рисуешь. Когда он пытался скопировать ее мазок к мазку, в его картинах не было ничего общего с оригиналом, сейчас же в двух этих работах не было ни одного общего штриха, но они были похожи, как две капли воды. Кто-то другой смотрел бы на эти картины со стороны и не увидел бы в них ничего общего, но для него это были две части одного целого. Как и глядя на ту, над камином, он чувствовал и радость, и грусть, и отчаяние, и надежду.
Больше двух месяцев он пытался придумать сюжет, выдавить из себя что-то стоящее конкурсной работы, а сейчас почти за сутки создал то, о чем даже не мечтал. Только…
Как теперь показать это кому-то? На этом полотне был он весь, он вытряхнул все, что было в душе, все, что было дорого и ценно, все, что было значимо и любимо. И теперь ему казалось, что он смотрит, на себя обнаженного.
Как кто-то посмеет оценивать это? Присуждать баллы его жизни и критиковать его чувства?
Очень просто: он обещал Биллу.
Том сделал шаг назад и опустился на кровать, пряча лицо в ладонях. Дрожь начинала бить тело, комок в горле было все сложнее глотать и вскоре слезы, которые до сих пор отказывались появляться, начали душить.